Когда на площадях и в тишине келейной
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима.
В серебряном ведре нам предлагает стужа
Валгаллы белое вино,
И светлый образ северного мужа
Напоминает нам оно.
Но северные скальды грубы,
Не знают радостей игры,
И северным дружинам любы
Янтарь, пожары и пиры.
Им только снится воздух юга –
Чужого неба волшебство, ¬
И все-таки упрямая подруга
Откажется попробовать его
Почти все мои друзья – птицы перелетные. Звоня одним, никогда не знаешь, в какой точке России или мира обнаружишь их на этот раз, общаясь с другими, не угадаешь заранее, в каком городе они будут жить, любить, учиться и работать через год. Постоянно кто-то куда-то приезжает, уезжает, переезжает, нет и полугода, чтобы, скажем, количество друзей, «постоянно» живущих в Петербурге, было статичным. Я уже настолько привыкла к этому, что это стало нормой.
Прихотью и блажью я воспринимаю уж скорее мое резкое неприятие для себя переездов и кочеваний, крепкое врастание в свою землю, чем их легкость на подъем.
Я нехотя уезжаю из города на любой срок, превышающий два дня, а через неделю-полторы путешествий домой, в Питер, хочется уже нестерпимо. Если бы не друзья, раскиданные по городам, моя любовь к одиночеству и взгляду со стороны (а по-настоящему же его полноту можно почувствовать только в чужих местах), да любовь к живописи (ведь картины в репродукциях ровным счетом ничего не стоят), я бы вряд ли пересекала бы по доброй воле и черту города, не считая Залива, конечно же.
При этом к дому – в смысле нашему дому, моей комнате, нашей когда-то общей «комнате-музею» никаких особенно теплых чувств я не испытываю. Холодных, конечно, же, тоже, просто… Как бы объяснить. Это пространство, по возможности обустроенное в гармонии со мной и не более того, я уже много лет смутно помню, что такое «скучать по дому» только по старым-престарым детским воспоминаниям, когда, после трехмесячного отъезда на дачу, хотелось просто расцеловать каждую дверную ручку, каждую картину и статуэтку, до того это все было родное, любимое.
Место неважно, мне нужен сам Питер, мне нужно, где бы я ни находилась, кожей чуять Неву, Фонтанку, Мойку, мне нужен этот влажный и тяжелый воздух, чуять монолитность гранита. Мне нужно всегда, всегда иметь возможность пойти на Неву провожать закат, или поехать на Залив встречать рассвет, мне нужно это ровное море крыш, мне нужны эти долгие одинокие прогулки по питерским дворам, и это низкое небо – то, про что пишет каждый, кому не лень, истирая слова почем зря, ну как я объясню это, когда слова уже так испорчены. А вы знаете, вы знаете, какая здесь осень? Это ведь ничем невозможно передать, что это за осень. Это прекраснее, полнее, величественнее, и вместе с тем – роднее, чем все сотворенное и несотворенное, чем Бах и Бетховен, чем Вулф и Кортасар, чем Тернер и Рембрандт, чем лесной воздух и маяк на берегу, это все мое бытие в одной эссенции, понимаете?
Я чувствую его, весь, целиком, чувствую, как себя, нет, наверное, как мать чувствует ребенка, не знаю.
Просто, понимаете, только здесь мне спокойно. Душе спокойно. Как будто везде вокруг ее толкают, царапают, давят, теснят, и она совсем одна-одинешенька в этой безумной толкучке, а здесь – здесь все уходит, здесь обволакивает, успокаивает, шепчет, защищает, здесь – как будто в жаркий-прежаркий знойный день, после многих часов ходьбы на солнцепеке, по проселочной дороге, где мчащиеся громыхающие грузовики поднимают тучи пыли, и она забивается в глаза, в легкие, коркой покрывает кожу, после всего этого сворачиваешь вдруг в тихую чащу и ныряешь в прохладную, чистую, ключевую воду лесного озера.
Это когда его чуешь, чувствуешь. Если вдруг не чуешь – беда, тогда тяжело приходится.
Но с каждым годом он все ближе, все роднее, и уже почти не уходит, и все успокаивается, и становится легко, и все по силам.
Потому неперелетная.
Тари верно говорит: города вечные. А люди – это люди.