Я много писала о Петербурге, очень много, больше, чем про что бы то ни было еще, пожалуй.
Но я никогда не писала всего. Просто потому что когда ты настолько часть его, что многое не замечается, как не замечаешь дыхания.
Как-то я сидела на даче и вдруг особенно остро затосковала по Питеру. Захотелось написать что-то светлое, легкое и милое, а получилось… Что получилось.
Как только я начала писать текст, на ясное небо вдруг налетела сильнейшая гроза.


Память о блокаде через поколение – это страшное. Всегда добавляющее жизни невыносимо тяжелый минорный аккорд.
А после белых ночей, когда разъезжаются по домам туристы и утихают уличные праздники, ты остаешься один на один с длинными, темными зимними ночами, холодными штормами и тишиной, ты забываешь, что такое солнце, потому что небо почти всегда затянуто, а вся продолжительность дня между рассветом и закатом сокращается до каких-то трех-четырех часов, и ветры становятся жесткими и неумолимыми. Вы когда-нибудь пробовали пережить зиму в северном городе?
Нельзя этот город полюбить. Целиком, как он есть, без купюр – нельзя.
Можно им только стать.
И только тогда, под гнетом темноты и штормов, в гудении черной воды, под бетонной плитой блокады и алой кровью революции, в этом городе, что немыслимо воздвигнут на костях, только здесь и тогда в тебе поднимается неумолимая, неперешибаемая воля к жизни, и только тогда ты встанешь гранитом перед северным штормом, грудью примешь натиск соленой стены и выстоишь, и воспрянешь, и расправишь плечи, и чеканным гордым шагом пойдешь вперед, наперекор всему, ты будешь идти и смеяться. И вот когда ты станешь им, разольешься реками под небом, стряхнешь мишуру со строгого классицизма, оправишься шлифованным водой гранитом, раскинешься жестью ровных крыш, взметнешься сполохами шпилей, вот тогда ты сможешь все, и не станет ничего невыполнимого. Потому что этот город может все.
Потому что теперь вы – одно.