Последний штрих - укрепить хрупкую от резьбы столешницу дюралюминиевым профилем.
И, кажется, все.
Никак в голове не укладывается.
Мы сидим на прибрежных камнях в парке трехсотлетия, вода здесь почти такая же, как в море моей души - Балтийском (когда в голове так крепко живут эти берега, то ясно видишь родное через набегающую волну Финского залива). Перед нами прямо в залив садится солнце, и Стася рассказывает об иконах - взволнованно, искренне и самое важное. Потом вдруг смущается - "Вообще-то, я никому об этом не говорила, кроме Гриши",
Стася ушла из мозаичной мастерской и теперь реставрирует иконы.
Стася по-прежнему удивительно светла.
Кажется, у Аланкуна и Сонечки не была вечность, Аланкун играет Сплина, а Бачер - Флойдов, на чердаке шестьдесят килограммов яблок, цветной факел светится теплым.
У тебя руках гитара, и тебе говорят - "играй что-нибудь" - вот тут понимаешь, что ступор, который ощущаешь у доски, пытаясь что-то сделать с простейшим выражением - это вообще детский лепет. Нет, я все понимаю - ничего страшного тут нет, просто слушай себя и инструмент, и делай что-нибудь, понемногу все пойдет, всего неделю назад мы играли - два джамбея, диджериду, гитара, и я на губной гармошке, и было легко и в кайф. Но это же совсем другая история, а тут снова вмешивается это бессознательное - детские травмы, все дела. Отпускает тииихо-тихо, еееле-еле, но все же начинает отпускать понемногу, и это уже счастье.
Ничего.
Всего недавно я панически, до истерики боялась птиц в помещении.
Теперь я невозмутимо выгоняю голубей с чердака.
Игрушка Аланкуна напоминает "Проклятые земли" из детства, Соня возвращает в расточку перо, яблоко хрусткое и по ощущению - как ключевая вода.
Почти через два года вдруг понимаешь, что тон голоса, который всегда читала, как раздражение, на самом деле совсем не об этом.
Просто на все нужно время.