Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Я еще раз, простите.
Меня на самом деле до глубины души поразило то, что я видела позавчера у Технологического и дальше, по всему городу. Сосредоточенные, притихшие и вежливые люди. Никакой паники. Несвойственная для моего города простота обращения и доверия к незнакомцу. Очень много достоинства и как будто само собой разумеющейся взаимопомощи.
Я, в общем, на работе, но ведь неплохо представляю маршруты наземки в этом районе, так что задерживаюсь у потерявшихся людей, что-то советую, обсуждаем самые логичные варианты с другими оказавшимися рядом прохожими. Даю деньги на проезд каким-то растерянным бабушкам - Полтавченко пока не объявил проезд на городском транспорте бесплатным (не видела упоминаний об этом, но некоторые маршруточники сделают то же самое просто по доброй воле).
Потом будет еще много - службы такси, люди, которые будут возить тех, кому по пути и не очень, заправки, которые бесплатно будут давать волонтерам бензин, ЗСД, который откроет шлагбаумы, кафе и просто люди, которые будут пускать к себе застрявших в чужом районе греться и пить чай.
Даже те, кого мы чаще классифицируем, как мудаков, поведут себя неожиданно достойно.
Вскоре я понимаю, что сама вряд ли теперь доберусь сейчас отсюда что до редакции, что до дома, и звоню Аланкуну, который смеется - "Да, у нас тут уже лагерь беженцев, подгребай".
На моем дорогом маяке Корд и Малява, Ольга с братом, мирно спит Соня.
Корд освобождает мне компьютер, я сажусь писать текст и думаю, что это лучшее место, где я могла бы сейчас оказаться. Мы шутим дурацкие шутки, Малява приносит и готовит еду, ребята играют в настолку.
Вечером город будет пустой и гулкий, я зарываюсь в наушники и иду через центр пешком. До утра у меня еще будет работать профессиональная отрешенность (слабая, но уж какая есть), которая слегка смягчает боль. Хотя на сердце, каждый раз как в первый, наваливается та же темнота.
В полной мере боль, горечь и благодарность к людям, которые были людьми, приходят на следующий день. Мимо приспущенных флагов я иду по моему городу, в сердце которого дыра, из которой торчат перекореженные обрывки дверей вагона метро. Темная горечь скатывается туда воронкой.
На работе день истеричных шуток и обостренной бережности. " - Можно написать..." " - Нет, это будет некрасиво". Много кофе.
Меня накрывает уже вечером во вторник, когда я прихожу домой, ложусь на кресло и понимаю, что вообще не готова шевелиться. Бачер перетаскивает меня на кровать, я долго-долго молча лежу у него на плече, потом просто рядом.
Потом засыпаю прямо в одежде и сплю, не просыпаясь, 11 часов.
Утром в окна светит солнце.
Артем вчера вспомнил отличного Быкова, пусть он будет здесь тоже
В Москве взрывают наземный транспорт - такси, троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь.
И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на Трубу
И дальше кружится по бульварам ("Россия" - Пушкин - Арбат - пруды) -
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.
Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют,
И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.
...Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.
И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть:
Как ангел ада, он едет адом - аид, спускающийся в Аид, -
Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит).
Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.
И вот я еду.
Меня на самом деле до глубины души поразило то, что я видела позавчера у Технологического и дальше, по всему городу. Сосредоточенные, притихшие и вежливые люди. Никакой паники. Несвойственная для моего города простота обращения и доверия к незнакомцу. Очень много достоинства и как будто само собой разумеющейся взаимопомощи.
Я, в общем, на работе, но ведь неплохо представляю маршруты наземки в этом районе, так что задерживаюсь у потерявшихся людей, что-то советую, обсуждаем самые логичные варианты с другими оказавшимися рядом прохожими. Даю деньги на проезд каким-то растерянным бабушкам - Полтавченко пока не объявил проезд на городском транспорте бесплатным (не видела упоминаний об этом, но некоторые маршруточники сделают то же самое просто по доброй воле).
Потом будет еще много - службы такси, люди, которые будут возить тех, кому по пути и не очень, заправки, которые бесплатно будут давать волонтерам бензин, ЗСД, который откроет шлагбаумы, кафе и просто люди, которые будут пускать к себе застрявших в чужом районе греться и пить чай.
Даже те, кого мы чаще классифицируем, как мудаков, поведут себя неожиданно достойно.
Вскоре я понимаю, что сама вряд ли теперь доберусь сейчас отсюда что до редакции, что до дома, и звоню Аланкуну, который смеется - "Да, у нас тут уже лагерь беженцев, подгребай".
На моем дорогом маяке Корд и Малява, Ольга с братом, мирно спит Соня.
Корд освобождает мне компьютер, я сажусь писать текст и думаю, что это лучшее место, где я могла бы сейчас оказаться. Мы шутим дурацкие шутки, Малява приносит и готовит еду, ребята играют в настолку.
Вечером город будет пустой и гулкий, я зарываюсь в наушники и иду через центр пешком. До утра у меня еще будет работать профессиональная отрешенность (слабая, но уж какая есть), которая слегка смягчает боль. Хотя на сердце, каждый раз как в первый, наваливается та же темнота.
В полной мере боль, горечь и благодарность к людям, которые были людьми, приходят на следующий день. Мимо приспущенных флагов я иду по моему городу, в сердце которого дыра, из которой торчат перекореженные обрывки дверей вагона метро. Темная горечь скатывается туда воронкой.
На работе день истеричных шуток и обостренной бережности. " - Можно написать..." " - Нет, это будет некрасиво". Много кофе.
Меня накрывает уже вечером во вторник, когда я прихожу домой, ложусь на кресло и понимаю, что вообще не готова шевелиться. Бачер перетаскивает меня на кровать, я долго-долго молча лежу у него на плече, потом просто рядом.
Потом засыпаю прямо в одежде и сплю, не просыпаясь, 11 часов.
Утром в окна светит солнце.
Артем вчера вспомнил отличного Быкова, пусть он будет здесь тоже
В Москве взрывают наземный транспорт - такси, троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь.
И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на Трубу
И дальше кружится по бульварам ("Россия" - Пушкин - Арбат - пруды) -
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.
Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют,
И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.
...Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.
И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть:
Как ангел ада, он едет адом - аид, спускающийся в Аид, -
Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит).
Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.
И вот я еду.
-
-
05.04.2017 в 13:09а. так ты всё-таки работаешь. а то я как раз сетую, что нам нужны нормально написанные новости, вертай взад.
-
-
05.04.2017 в 13:11А потом уйду красиво пилить дерево и приносить в мир добро.
-
-
05.04.2017 в 13:11А потом уйду красиво пилить дерево и приносить в мир добро.
-
-
05.04.2017 в 13:12-
-
05.04.2017 в 13:16-
-
05.04.2017 в 13:16Да, именно это. Скорбь, печаль, сосредоточенность - но не страх, не истерика. И люди в метро сейчас скорей опечалены, чем напуганы, я не вижу нервозности
-
-
05.04.2017 в 13:23