Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Вот я вроде поправляюсь, первый раз за долгое время выхожу на улицу и вдруг обнаруживаю себя в весне - город стоит весь мокрый и в лужах, снег обреченно почернел и скукожился, лед с крыш лежит полупрозрачными осколками под ногами, а на газонах открылась трава. Здесь мало про весну, как про нее любят писать, но все про предчувствие ледохода, прозрачное небо и уверенную, не показную силу. Как будто волк, который долго плыл через реку, выскочил на берег, вот-вот начнет отряхиваться так, что брызги разом полетят во все стороны, но сейчас стоит на камне и смотрит на тебя в упор, и холодная вода бежит по шкуре.
Шла по мокрому асфальту и вспоминала, откуда знакомость всего этого, но скоро узнала - это же перед финалом "волшебной зимы" было.
"Пришла весна, но вовсе не такая, какую он себе представлял. Вовсе не та весна, что освободила его от чуждого и враждебного мира, а весна -- естественное продолжение того нового и удивительного, что он преодолел и с чем сумел освоиться."
В этой голове только и разговоров, что о море и о дереве - для ремонта в мастерской надо много подготовить и немного подкопить, а на носу поездка в Ригу. Какая Рига на пять дней, зачем, никуда не поеду. А потом вспоминаю, ведь Рига - это почти Клайпеда, а Клайпеда - это Куршская коса, а лучше Куршской косы не знаю места на этой земле. Тем более в марте, когда никому не нужно северное море.
Тут же нахожу в Клайпеде комнату мечты и стремительно бронирую ее на две ночи (значит, три дня), и теперь в голове шумит море, ноги мягко погружаются в дюны, сосны шумят и совершенно все в песке.
Можно переводить траты на путешествия в доски и циркуляные пилы, но мое северное море бесценно.
Читаю "Келломяки" Бродского уже почти наизусть - не все четырнадцать, но многие.
Мелкие, плоские волны моря на букву "б",
сильно схожие издали с мыслями о себе,
набегали извилинами на пустынный пляж
и смерзались в морщины. Сухой мандраж
голых прутьев боярышника вынуждал порой сетчатку покрыться рябой корой.
А то возникали чайки из снежной мглы,
как замусоленные ничьей рукой углы
белого, как пустая бумага, дня;
и подолгу никто не зажигал огня.
Кроме моря и дерева в голове еще слова. Пять месяцев до того, как поеду в Дурмстранг деканом Логоса - много ли? Почитываю и послушиваю нейролингвистику, ищу, где что было у Лотмана (сколько ж ты написал!), балуюсь Вайлем, хочу перечитать Хайдеггера и откопать свой собственный диплом (хотя на удивление помню его и так), что-то выписываю в блокнот, накидываю в голове черновики структуры лекций, которые еще тысячу раз поменяю, и ищу место во всем этом своему персонажу, пока неясному и ускользающему.
Это была не самая простая зима, дважды ударила чертовски больно, от такого не оправляются, а только встраивают в себя и живут с этим дальше, что делать-то. Я упрямо старалась заниматься новым и малознакомым, мне было очень страшно и все еще страшно, но вроде все стоит того. Было много тепла и дорогих людей, и теплых вечеров, и всего этого бесценного.
Фрагментов про людей
В сухом остатке у меня новый расчерченный планер, все еще больное горло и очень мало сил, забронированный номер в отеле на Цветном бульваре на нас с Бачером и билеты на Сатриани и Петруччи, мечта о мастерской и Клайпеде и список нон-фикшн, соперничающий со списком рабочих планов.
Многое меняется, когда начинаешь работать с вещами.
И это хорошо.
Необязательно помнить, как звали тебя, меня;
тебе достаточно блузки и мне - ремня,
чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),
что безымянность нам в самый раз, к лицу,
как в итоге всему живому, с лица земли
стираемому беззвучным всех клеток "пли".
У вещей есть пределы. Особенно - их длина,
неспособность сдвинуться с места. И наше право на
"здесь" простиралось не дальше, чем в ясный день
клином падавшая в сугробы тень
дровяного сарая.
Шла по мокрому асфальту и вспоминала, откуда знакомость всего этого, но скоро узнала - это же перед финалом "волшебной зимы" было.
"Пришла весна, но вовсе не такая, какую он себе представлял. Вовсе не та весна, что освободила его от чуждого и враждебного мира, а весна -- естественное продолжение того нового и удивительного, что он преодолел и с чем сумел освоиться."
В этой голове только и разговоров, что о море и о дереве - для ремонта в мастерской надо много подготовить и немного подкопить, а на носу поездка в Ригу. Какая Рига на пять дней, зачем, никуда не поеду. А потом вспоминаю, ведь Рига - это почти Клайпеда, а Клайпеда - это Куршская коса, а лучше Куршской косы не знаю места на этой земле. Тем более в марте, когда никому не нужно северное море.
Тут же нахожу в Клайпеде комнату мечты и стремительно бронирую ее на две ночи (значит, три дня), и теперь в голове шумит море, ноги мягко погружаются в дюны, сосны шумят и совершенно все в песке.
Можно переводить траты на путешествия в доски и циркуляные пилы, но мое северное море бесценно.
Читаю "Келломяки" Бродского уже почти наизусть - не все четырнадцать, но многие.
Мелкие, плоские волны моря на букву "б",
сильно схожие издали с мыслями о себе,
набегали извилинами на пустынный пляж
и смерзались в морщины. Сухой мандраж
голых прутьев боярышника вынуждал порой сетчатку покрыться рябой корой.
А то возникали чайки из снежной мглы,
как замусоленные ничьей рукой углы
белого, как пустая бумага, дня;
и подолгу никто не зажигал огня.
Кроме моря и дерева в голове еще слова. Пять месяцев до того, как поеду в Дурмстранг деканом Логоса - много ли? Почитываю и послушиваю нейролингвистику, ищу, где что было у Лотмана (сколько ж ты написал!), балуюсь Вайлем, хочу перечитать Хайдеггера и откопать свой собственный диплом (хотя на удивление помню его и так), что-то выписываю в блокнот, накидываю в голове черновики структуры лекций, которые еще тысячу раз поменяю, и ищу место во всем этом своему персонажу, пока неясному и ускользающему.
Это была не самая простая зима, дважды ударила чертовски больно, от такого не оправляются, а только встраивают в себя и живут с этим дальше, что делать-то. Я упрямо старалась заниматься новым и малознакомым, мне было очень страшно и все еще страшно, но вроде все стоит того. Было много тепла и дорогих людей, и теплых вечеров, и всего этого бесценного.
Фрагментов про людей
В сухом остатке у меня новый расчерченный планер, все еще больное горло и очень мало сил, забронированный номер в отеле на Цветном бульваре на нас с Бачером и билеты на Сатриани и Петруччи, мечта о мастерской и Клайпеде и список нон-фикшн, соперничающий со списком рабочих планов.
Многое меняется, когда начинаешь работать с вещами.
И это хорошо.
Необязательно помнить, как звали тебя, меня;
тебе достаточно блузки и мне - ремня,
чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),
что безымянность нам в самый раз, к лицу,
как в итоге всему живому, с лица земли
стираемому беззвучным всех клеток "пли".
У вещей есть пределы. Особенно - их длина,
неспособность сдвинуться с места. И наше право на
"здесь" простиралось не дальше, чем в ясный день
клином падавшая в сугробы тень
дровяного сарая.
-
-
12.03.2018 в 01:20-
-
12.03.2018 в 02:09(И это прекрасно))