"1984", цитаты.

[сирокко и вереск]

Как обычно, много; как обычно, без контекста иногда ослабевают, иногда и вовсе теряют смысл; как обычно, иногда важны для меня по сугубо личным причинам. Лучше читайте книжку)

читать

Нет ничего твоего, кроме нескольких кубических сантиметров в черепе.

Нельзя игнорировать физические факты. В философии, в религии, в этике, в политике дважды два может равняться пяти, но если вы конструируете пушку или самолет, дважды два должно быть четыре.

Если соблюдаешь мелкие правила, можно нарушать большие.

Сущность войны - уничтожение не только человеческих жизней, но и плодов человеческого труда. Война - это способ разбивать вдребезги, распылять в стратосфере, топить в морской пучине материалы, которые могли бы улучшить народу жизнь и тем самым в конечном счете сделать его разумнее. Даже когда оружие не уничтожается на поле боя, производство его - удобный способ истратить человеческий труд и не произвести ничего для потребления.

Тот кто управляет прошлым, управляет будущим. Тот кто управляет настоящим, управляет прошлым.

Предполагается, что где-то, вне тебя, есть «действительный» мир, где происходят «действительные» события. Но откуда может взяться этот мир? О вещах мы знаем только то, что содержится в нашем сознании. Все происходящее происходит в сознании. То, что происходит в сознании у всех, происходит в действительности.
Мы покорили материю, потому что мы покорили сознание. Действительность – внутри черепа.

– Уинстон, как человек утверждает свою власть над другими?
Уинстон подумал.
– Заставляя его страдать, – сказал он.
– Совершенно верно. Заставляя его страдать. Послушания недостаточно. Если человек не страдает, как вы можете быть уверены, что он исполняет вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно.


Власть – не средство; она – цель. Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий – репрессии. Цель пытки – пытка. Цель власти – власть.


– Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще происходит?
– Нет.
– Тогда где оно существует, если оно существует?
– В документах. Оно записано.
– В документах. И…?
– В уме. В воспоминаниях человека.
– В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?

Ни за что, ни за что на свете ты не захочешь, чтобы усилилась боль. От боли хочешь только одного: чтобы она кончилась. Нет ничего хуже в жизни, чем физическая боль. Перед лицом боли нет героев, нет героев, снова и снова повторял он про себя и корчился на полу, держась за отбитый левый локоть.

Секрет владычества в том, чтобы вера в свою непогрешимость сочеталась с умением учитьcя на прошлых ошибках.

Каких взглядов придерживаются массы и каких не придерживаются – безразлично. Им можно предоставить интеллектуальную свободу, потому что интеллекта у них нет.

Правящая группа теряет власть по четырем причинам. Либо ее победил внешний враг, либо она правит так неумело, что массы поднимают восстание, либо она позволила образоваться сильной и недовольной группе средних, либо потеряла уверенность в себе и желание править. Причины эти не изолированные; обычно в той или иной степени сказываются все четыре. Правящий класс, который сможет предохраниться от них, удержит власть навсегда. В конечном счете решающим фактором является психическое состояние самого правящего класса.

В каком-то смысле книга не сообщила ему ничего нового – но в этом-то и заключалась ее прелесть. Она говорила то, что он сам бы мог сказать, если бы сумел привести в порядок отрывочные мысли. Она была произведением ума, похожего на его ум, только гораздо более сильного, более систематического и не изъязвленного страхом. Лучшие книги, понял он, говорят тебе то, что ты уже сам знаешь.

Война всегда была стражем здравого рассудка, и, если говорить о правящих классах, вероятно, главным стражем. Пока войну можно было выиграть или проиграть, никакой правящий класс не имел права вести себя совсем безответственно.

Между воздержанием и политической правоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогреть до нужного градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу. <...>
Еще важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и поклонение вождю.

Он с удивлением подумал о том, что боль и страх биологически бесполезны, подумал о вероломстве человеческого тела, цепенеющего в тот самый миг, когда требуется особое усилие. Он мог бы избавиться от темноволосой, если бы сразу приступил к делу, но именно из за того, что опасность была чрезвычайной, он лишился сил. Ему пришло в голову, что в критические минуты человек борется не с внешним врагом, а всегда с собственным телом. Даже сейчас, несмотря на джин, тупая боль в животе не позволяла ему связно думать. И то же самое, понял он, во всех трагических или по видимости героических ситуациях. На поле боя, в камере пыток, на тонущем корабле то, за что ты бился, всегда забывается – тело твое разрастается и заполняет вселенную, и даже когда ты не парализован страхом и не кричишь от боли, жизнь – это ежеминутная борьба с голодом или холодом, с бессонницей, изжогой и зубной болью.

Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре.
Если дозволено это, все остальное отсюда следует.

Правоверный не мыслит – не нуждается в мышлении. Правоверность – состояние бессознательное.

Неужели вам непонятно, что задача новояза – сузить горизонты мысли? В конце концов мы сделаем мыслепреступление попросту невозможным – для него не останется слов. Каждое необходимое понятие будет выражаться одним единственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты.

Каждое сокращение было успехом, ибо чем меньше выбор слов, тем меньше искушение задуматься.


Ум его забрел в лабиринты двоемыслия. Зная, не знать; верить в свою правдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть убежденным в обоих; логикой убивать логику; отвергать мораль, провозглашая ее; полагать, что демократия невозможна и что партия – блюститель демократии; забыть то, что требуется забыть, и снова вызвать в памяти, когда это понадобится, и снова немедленно забыть, и, главное, применять этот процесс к самому процессу – вот в чем самая тонкость: сознательно преодолевать сознание и при этом не сознавать, что занимаешься самогипнозом. И даже слова «двоемыслие» не поймешь, не прибегнув к двоемыслию.

Если партия может запустить руку в прошлое и сказать о том или ином событии, что его никогда не было, – это пострашнее, чем пытка или смерть.

Как ни странно, бой часов вернул ему мужество. Одинокий призрак, он возвещает правду, которую никто никогда не расслышит. Но пока он говорит ее, что-то в этом мире не прервется. Не тем, что заставишь себя услышать, а тем, что остался нормальным, хранишь ты наследие человека.

Негласно партия даже поощряла проституцию - как выпускной клапан для инстинктов, которые нельзя подавить. Сам по себе разврат мало значит, лишь бы он был вороватым и безрадостным, а женщина - из беднейшего и презираемого класса.

Никто не прочтет его бесконечного письма, но предназначено оно определенному человеку, и этим окрашено.

А нынче не может быть ни чистой любви, ни чистого вожделения. Нет чистых чувств, все смешаны со страхом и ненавистью. Их любовные объятия были боем, азавершение - победой. Это был удар по партии. Это был политический акт.

- По сути, это ничего бы не изменило.
- тогда почему жалеешь, что не столкнул?
- Только потому, что действие предпочитаю бездействию. В этой игре, которую мы ведем, выиграть нельзя. Одни неудачи лучше других, вот и все.

Его нельзя было построить, и поэтому в него легко было верить

- Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нем все зло и все иллюзии, он примет нашу сторону - не формально, а искоренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем.

Чем слабее сопротивление, тем суровее деспотизм.

Теперь, когда болевой стимул исчез, он как будто потерял способность совершать умственное усилие.

- Иногда тебе угрожают чем-то таким... таким, чего не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: "Не делайте этого со мной. сделайте с кем-нибудь другим, сделайте с таким-то". А потом ты можешь притворяться перед собой, что это было только уловка, что ты сказал это просто так, лишь бы перестали, а на самом деле ты этого не хотел. Неправда. Когда это происходит, желание у теб именно такое. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.
- Думаешь только о себе, - эхом отозвался он.
- А после этого ты уже по-другому относишься к тому человеку.





Он остановил взгляд на громадном лице. Сорок лет ушло у него на то, чтобы понять, какая улыбка прячется в чёрных усах. О жестокая, ненужная размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящей груди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Но всё хорошо, теперь всё хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. Он любил Старшего Брата.

@темы: книги, VII свое - чужое