Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Почему-то весь день вспоминается картинка. Лето, Москва.
Я на ногах уже какое-то ужасное количество времени, болят безумно, так, что уже просто не могу идти - так что же, танцую по широким улицам, танцевать-то никогда не больно. Совсем поздно, и темно-темно, тут тебе не белые ночи, а тепло - ужас, я в самом любимом невесомом белом платье и в балетках, и уже различаю московские реки, и пою, потому что поется, и сталинка такая безумно красивая на берегу с подсветкой, а улочки разбегаются во все стороны, и зовут следом, а над Москвой-рекой поднимаются фонарики. Это было какое-то совершенно невообразимое ощущение счастья, ощущение свободы и ощущение простора. Брат все-таки был прав, когда говорил, что любит Москву за простор.
Чужой город, который ложился в ладони, белый ветер платья в темной ночи, ласкающее тепло июля, родной человек рядом.
Солнце, я становлюсь твоим лучом. Я режу
кожу и оголяю нервы непритворно.
Соли не будет мало тем, кто станет первым.
Слово утонет в голосе минувшей боли.
Больше не осталось ничего.
Больше не осталось ничего -
теперь мне путь свободен.
Ветер закружит вальс в коре тугих деревьев.
Плечи вишневых стен
сольются с белым фраком.
Видишь, в моем саду теперь играют дети,
игры все те же под кристально-черным флагом.
Я прошу тебя закрой глаза.
Я прошу тебя закрой глаза -
мне в эту ночь не спится.
Запах ночных костров заведомо приятен.
Возраст течет из рук, торопится в дорогу.
Можно теперь тебя обнять, нас только двое.
Кто-то уже успел отдать дань некрологу.
Вот и не осталось ничего.
Вот и не осталось ничего -
а лето пахнет солнцем.
Я на ногах уже какое-то ужасное количество времени, болят безумно, так, что уже просто не могу идти - так что же, танцую по широким улицам, танцевать-то никогда не больно. Совсем поздно, и темно-темно, тут тебе не белые ночи, а тепло - ужас, я в самом любимом невесомом белом платье и в балетках, и уже различаю московские реки, и пою, потому что поется, и сталинка такая безумно красивая на берегу с подсветкой, а улочки разбегаются во все стороны, и зовут следом, а над Москвой-рекой поднимаются фонарики. Это было какое-то совершенно невообразимое ощущение счастья, ощущение свободы и ощущение простора. Брат все-таки был прав, когда говорил, что любит Москву за простор.
Чужой город, который ложился в ладони, белый ветер платья в темной ночи, ласкающее тепло июля, родной человек рядом.
Солнце, я становлюсь твоим лучом. Я режу
кожу и оголяю нервы непритворно.
Соли не будет мало тем, кто станет первым.
Слово утонет в голосе минувшей боли.
Больше не осталось ничего.
Больше не осталось ничего -
теперь мне путь свободен.
Ветер закружит вальс в коре тугих деревьев.
Плечи вишневых стен
сольются с белым фраком.
Видишь, в моем саду теперь играют дети,
игры все те же под кристально-черным флагом.
Я прошу тебя закрой глаза.
Я прошу тебя закрой глаза -
мне в эту ночь не спится.
Запах ночных костров заведомо приятен.
Возраст течет из рук, торопится в дорогу.
Можно теперь тебя обнять, нас только двое.
Кто-то уже успел отдать дань некрологу.
Вот и не осталось ничего.
Вот и не осталось ничего -
а лето пахнет солнцем.