Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
А вечером я думаю - какого черта, я же уже неделю ни с кем почти не разговаривала, только готовилась, и еду к Сонечке.
Под дождем ролики скользят по асфальту, как по маслу, летишь быстро-быстро, и тот длинный ровный пролет на подъезде к Троицкому, где каштаны по левую руку и совсем никого, потому что уже поздно, разгоняешься почти без усилий до этого восхитительного ощущения - вот едва ошибиться, подскользнуться, не справиться с равновесием - и переломать себе можно что-нибудь к чертям на такой скорости, но с каким-то восторгом летишь еще быстрее, и каштаны, и водяная пленка на всем вокруг, кажется, и темное небо, и Троицкий, и фонари.
"А у нас холостяцкий девичник: мужчина уехал, в квартрире срач и жрать нечего. Но я заказала пиццу".
Слова разматываются клубком, но не оплетают комнату, а уплывают куда-то в ночь, тлеют угли на кальяне, чужая гитара непривычна под пальцами, все истинно и все дозволено.
Проникновенность существования иногда становится совершенно ирреальной.
А у моего родного день рождения, и, конечно, приходит холод и дождь, и традиционно пью за тебя бокал чистой воды - кто бы я была без тебя.
Вот уже столько лет я не могу поверить в то, то все это случается взаправду - когда я думаю о том, что как-то умудрилась родиться в сердцевине этого благословенного города, дышать им всю свою жизнь, быть воспитанной им, плоть от плоти и кровь от крови, корнями уходить в историю и стены, нести тебя в себе, так что в каждом уголке той страны, что лежит к востоку, югу и немного северу от нас - во мне безошибочно, с первого взгляда узнают петербурженку и ленинградку - как же так случилось, что ты пророс мной.
Через три сотни лет носит дым
Скифской вазою вещую тень
Я бреду по гнилым мостовым,
Белой ночью оборотень
Мимо павших и бывших живых,
Замурованных в склепы дворов
У распятых в подъездах волхвов
Я шепчу языками немых...
Не рубите на хлев корабли,
Не торгуйте крестами на вес
Эти камни грешней всей земли,
Это небо больней всех небес
Разорви тело мое,
Собери веру на час.
У зари разгони воронье
Сохрани этот город для нас
Под дождем ролики скользят по асфальту, как по маслу, летишь быстро-быстро, и тот длинный ровный пролет на подъезде к Троицкому, где каштаны по левую руку и совсем никого, потому что уже поздно, разгоняешься почти без усилий до этого восхитительного ощущения - вот едва ошибиться, подскользнуться, не справиться с равновесием - и переломать себе можно что-нибудь к чертям на такой скорости, но с каким-то восторгом летишь еще быстрее, и каштаны, и водяная пленка на всем вокруг, кажется, и темное небо, и Троицкий, и фонари.
"А у нас холостяцкий девичник: мужчина уехал, в квартрире срач и жрать нечего. Но я заказала пиццу".
Слова разматываются клубком, но не оплетают комнату, а уплывают куда-то в ночь, тлеют угли на кальяне, чужая гитара непривычна под пальцами, все истинно и все дозволено.
Проникновенность существования иногда становится совершенно ирреальной.
А у моего родного день рождения, и, конечно, приходит холод и дождь, и традиционно пью за тебя бокал чистой воды - кто бы я была без тебя.
Вот уже столько лет я не могу поверить в то, то все это случается взаправду - когда я думаю о том, что как-то умудрилась родиться в сердцевине этого благословенного города, дышать им всю свою жизнь, быть воспитанной им, плоть от плоти и кровь от крови, корнями уходить в историю и стены, нести тебя в себе, так что в каждом уголке той страны, что лежит к востоку, югу и немного северу от нас - во мне безошибочно, с первого взгляда узнают петербурженку и ленинградку - как же так случилось, что ты пророс мной.
Через три сотни лет носит дым
Скифской вазою вещую тень
Я бреду по гнилым мостовым,
Белой ночью оборотень
Мимо павших и бывших живых,
Замурованных в склепы дворов
У распятых в подъездах волхвов
Я шепчу языками немых...
Не рубите на хлев корабли,
Не торгуйте крестами на вес
Эти камни грешней всей земли,
Это небо больней всех небес
Разорви тело мое,
Собери веру на час.
У зари разгони воронье
Сохрани этот город для нас