Карты падают на сукно по кругу. Руки с кольцами на пальцах подбирают
их, царапая коврик ногтями. Руки ложатся на сукно белыми пятнами, на вид они
одутловатые и пыльные. На столик падают все новые карты, руки снуют взад и
вперед. Странное занятие -- оно не похоже ни на игру, ни на ритуал, ни на
нервный тик. Наверно, они это делают, просто чтобы заполнить время. Но время
слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни опустишь, все размягчается и
растягивается. Взять хотя бы движение этой красной руки, которая,
спотыкаясь, подбирает карты: оно какое-то дряблое. Его бы вспороть и
укрепить изнутри.
читать дальше Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и не
поставила, как случилось однажды, арию из "Cavalleria Rusticana". Нет,
все правильно, я узнаю мотив первых тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом
для голоса. В 1917 году на улицах Ла-Рошели я слышал, как его насвистывали
американские солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана
позже. И все же это самая старая пластинка в здешней коллекции -- пластинка
фирмы Пате для сапфировой иглы.
Сейчас зазвучит припев -- он-то и нравится мне больше всего, нравится,
как он круто выдается вперед, точно скала в море. Пока что играет джаз;
мелодии нет, просто ноты, мириады крохотных толчков. Они не знают отдыха,
неумолимая закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им
времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся, мимоходом наносят
мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы их удержать, но я знаю: если мне
удастся остановить одну из этих нот, у меня в руках окажется всего лишь
вульгарный, немощный звук. Я должен примириться с их смертью -- более того,
я должен ее ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных и сильных
ощущений.
Я начинаю согреваться, мне становится хорошо. Тут ничего особенного еще
нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты: оно угнездилось внутри вязкой
лужи, внутри НАШЕГО времени -- времени сиреневых подтяжек и продавленных
сидений, -- его составляют широкие, мягкие мгновения, которые расползаются
наподобие масляного пятна. Не успев родиться, оно уже постарело, и мне
кажется, я знаю его уже двадцать лет.
Есть другое счастье -- где-то вовне есть эта стальная лента, узкое
пространство музыки, оно пересекает наше время из конца в конец, отвергая
его, прорывая его своими мелкими сухими стежками; есть другое время.
-- Мсье Рандю играет червями, ходи тузом.
Голос скользнул и сник. Стальную ленту не берет ничто -- ни открывшаяся
дверь, ни струя холодного воздуха, обдавшего мои колени, ни приход
ветеринара с маленькой дочкой: музыка, насквозь пронзив эти расплывчатые
формы, струится дальше. Девочка только успела сесть, и ее сразу захватила
музыка: она выпрямилась, широко открыла глаза и слушает, елозя по столу
кулаком.
Еще несколько секунд -- и запоет Негритянка. Это кажется неотвратимым
-- настолько предопределена эта музыка: ничто не может ее прервать, ничто,
явившееся из времени, в которое рухнул мир; она прекратится сама, подчиняясь
закономерности. За это-то я больше всего и люблю этот прекрасный голос; не
за его полнозвучие, не за его печаль, а за то, что его появление так долго
подготавливали многие-многие ноты, которые умерли во имя того, чтобы он
родился. И все же я неспокоен: так мало нужно, чтобы пластинка остановилась,
-- вдруг сломается пружина, закапризничает кузен Адольф. Как странно, как
трогательно, что эта твердыня так хрупка. Ничто не властно ее прервать, и
все может ее разрушить.
Вот сгинул последний аккорд. В наступившей короткой тишине я всем своим
существом чувствую: что-то произошло -- ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ.
Тишина.
Some of these days,
You'll miss me honey!
А случилось то, что Тошнота исчезла. Когда в тишине зазвучал голос,
тело мое отвердело и Тошнота прошла. В одно мгновенье; это было почти
мучительно -- сделаться вдруг таким твердым, таким сверкающим. А течение
музыки ширилось, нарастало, как смерч. Она заполняла зал своей металлической
прозрачностью, расплющивая о стены наше жалкое время. Я ВНУТРИ музыки. В
зеркалах перекатываются огненные шары, их обвивают кольца дыма, которые
кружат, то затуманивая, то обнажая жесткую улыбку огней. Моя кружка пива вся
подобралась, она утвердилась на столе: она приобрела плотность, стала
необходимой. Мне хочется взять ее, ощутить ее вес, я протягиваю руку... Боже
мой! Вот в чем главная перемена -- в моих движениях. Взмах моей руки
развернулся величавой темой, заструился сопровождением голоса Негритянки;
мне показалось, что я танцую.
Лицо Адольфа все там же, оно кажется совсем близким на шоколадной
стене. В ту минуту, когда рука моя сомкнулась вокруг кружки, я увидел голову
Адольфа -- в ней была очевидность, неизбежность финала. Я стискиваю
стеклянную кружку, я смотрю на Адольфа -- я счастлив.
-- А я пойду так!
Чей-то голос выделился на фоне общего гула. Это голос моего соседа,
разваренного старика. Щеки его фиолетовым пятном выступают на коричневой
коже стула. Он шлепает по столу картой. Бубновый туз.
Но парень с песьей головой улыбается. Краснорожий игрок, склонившись
над столом, следит за ним снизу, готовый к прыжку.
--А я -- вот так!
Рука парня выступает из темноты, белая, неторопливая, она мгновение
парит в воздухе и вдруг коршуном устремляется вниз, прижимая карту к сукну.
Краснорожий толстяк подпрыгивает:
-- Черт побери! Бьет!
В скрюченных пальцах мелькает силуэт червонного короля, потом короля
перевертывают лицом вниз, игра продолжается. Красавец король явился
издалека, его приход подготовлен множеством комбинаций, множеством
исчезнувших жестов. Но вот и он в свою очередь исчезает, чтобы дать жизнь
новым комбинациям, новым жестам, ходам и ответам на них, поворотам судьбы,
крохотным приключениям без счета.
Я взволнован, мое тело словно механизм высокой точности на отдыхе. Ведь
я-то пережил настоящие приключения. Подробностей я уже не помню, но я
прослеживаю неукоснительную связь событий. Я переплывал моря, я оставил
позади множество городов, поднимался по течению рек и углублялся в лесные
чащи и при этом все время стремился к другим городам. У меня были женщины, я
дрался с мужчинами, но я никогда не мог возвратиться вспять, как не может
крутиться в обратную сторону пластинка. И куда все это меня вело? Вот к этой
минуте, к этому стулу, в этот гудящий музыкой пузырь света.