Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Кричим с мамой друг на друга в слезах:
- Никуда я не поеду, ты представляешь, каково мне будет думать, что ты не попала из-за этого на концерт!? - Не говори ерунды, ты отлично знаешь, что я не смогу никуда пойти, зная, что ты целый год этой поездки ждала!!
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Читала те дневники. Погибших. Меня сначала ставили в глухое недоумение люди, которые прощались с ними в комментариях, писали... Я потом когда-нибудь напишу, что это говорит о сетевом пространстве, а сейчас...
Вовчик, я ведь так давно хотела тебе написать. Не знаю, почему. Может быть, так слова дойдут вернее, чем просто выговоренные вслух? Я не знаю, слышишь ли ты, когда я говорю с тобой, лежа на подоконнике или крыше, пытаясь улыбнуться. Я даже пыталась напсать тебе стихи, но строчки не складывались. Уж слишком много нужно вложить, и еще - я очень боюсь, что тебе не понравится. Но, если хочешь, я допишу. Я часто о тебе вспоминаю. Как ты проходил к нам в гости на даче без предупреждения, и когда поднимался по ступенькам до дверного проема, твои жесткие темные непослушные волосы блестели на ярком солнце. И ты улыбался - полуприветливо, полуизвиняющеся - тебе всегда было неудобно занимать наше время. А мне было всегда так весело от твоего молчаливого извинения... В Старой Ладоге я так больше и не была. И не могу туда ехать - мне почему-то кажется, что ты так и сидишь на останках стены и смотришь на Волхов. А, помнишь, я тогда бегала по курганам, смеялась и что-то кричала, а потом примолкала, как только ты подходил ближе. Я так боялась выглядеть глупой в твоих глазах... А потом полил дождь, и мы уплетали бутерброды с копченой колбасой и огурцами в машине, и ты иногда что-то рассказывал своим негромким голосом. Всегда ты больше всего не любил причинять людям неудобство. Мотоциклы я теперь люблю. Запах бензина, горячий бак, чуть жестковатая кожа сидений - почти как на твоем. И по каким мы только колдобинам на нем не катались... До сих пор вспомнить страшно. Неудивительно, что Рей так не любил эту громкую штуку. Да, ты знаешь наверное, Рей ведь изчез в ту ночь. Просто ушел и не вернулся. Я не верю, что он заблудился, он был слишком умной собакой. Он просто почувствовал. И понял, как и мы все, что жизнь больше не будет такой...
Ты меня извини, что я почти тебя не навещаю. Отговорка "слишком далеко" не действует, когда до человека- изгиб мира, правда? Но на всех кладбщах я молюсь за тебя и за Гошу. Это мой одноклассник, может, вы теперь знакомы. Предавай ему привет от меня. И скажи, что я прошу прощения за все. И еще... Впрочем, нет, не говори ему ничего. Просто улыбнись обо мне, и он все поймет.
А я все так же люблю танцевать и шашлыки. Хотя, может быть, это и все, что от меня осталось. Но я честно стараюсь оставаться хорошим человеком. Ты ведь смотришь на меня. Ты был лучший из нас всех, и ушел. А мы остались здесь, одни, в растерянности и непонимании. Вовчик, нам очень тебя не хватает. Мы тянулись за тобой, обожали тебя. И до сих пор.
Мне пора ложиться спать. Завтра вставать рано, поеду к бабушке. Ты ведь ее помнишь, правда? Мы с ней иногда говорим о тебе. Очень редко, до сих пор это слишком тяжело.
Я еще напишу тебе. На экране, не бумаге, или на запотевшем стекле. Обязательно. Потом.
Спасибо, что ты есть.
Я все еще - уже по-другому, но не слабее - тебя люблю.
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
У меня есть мнение, но я с ним не согласен. Ильф
Счастлив только гадкий утёнок. У него есть время подумать в одиночестве над смыслом жизни, дружбы, почитать книгу, оказать помощь другим людям. Так он становится лебедем. Только нужно терпение! Марлен Дитрих
Многое имеет смысл,пока есть люди,с которыми можно пить чай на чердаке и хлестать мартини на крыше. (с)
Я не мешаю тебе жить твоей идиотской жизнью, ты не мешаешь мне жить моей идиотской жизнью, но мы оба не правы.
Женщины ссорятся только с теми, с кем потом хотят помириться. Остальных они посылают. (с)
Всякая молитва сводится на следующее: "Великий Боже, сделай, чтобы дважды два - не было четыре". Тургенев
Жизнь - это то, что ты помнишь. Назаров
Я не умная, я просто думать люблю!
Если стоишь прямо — не беспокойся, что твоя тень кривая. Китай
медленно идущий глупец лучше лежащего умного. Китай
"Логически стакан относится к столу, звезда - к небу, двери - к лестнице. Поэтому эти предметы мы не видим. Необходимо было звезду положить на стол, стакан поставить вблизи пьяных ангелов, а двери поместить по соседству с океаном. Речь шла о том, чтобы сорвать маски с действительности, придать ей светящиеся формы, как в первый день творенья." Витезслав Незвал
Покой учит нас так малому... Паланик
Молчание — это поцелуй смысла (с)
Характерное различие архетипв смысла жизни востока и запада: Запад видит смысл жизни в цели, а Восток — в пути. Крусанов?
Законы количества эрудиции: 1.нет абсолютно ничего, что было бы известно абсолютно всем. 2.99% всего, что считается общеизвестным, иизвестно не более чем 10% (с)
Мы стоим столько, сколько можем дать. Шевчук
Даже в самом пустом из самых пустых есть двойное дно... "Пикник"
То, что интересует общество, не всегда в интересах общества. Пратчетт
Больше, чем мы себе навредим, никто нам не навредит ЭхоМск
Склонность к размышлениям — черта нигилистическая, она ставит под сомнение общепринятые ценности. Дюрренматт
Когда такое встает с колен, имеет смысл его притормозить, а лучше даже временно положить лицом вниз — как минимум до тех пор, пока не протрезвеет. Шендерович
Что касается логики, то россияне нежны и прекрасны. Они благодарны Богу за то, что Путин не Сталин. При этом в первого не верят, второго боятся, а третьего тихо любят. (с)
Культура - это лишь тоненькая яблочная кожура над раскаленным хаосом. Фридрих Ницше
Слава превратилась в опиум для народа, заменив религию. Веками человек верил в Бога. Сегодня он сам хочет стать Богом. Ф. Бегбедер
Никогда не оправдывайтесь - вашим друзьям ваши оправдания не нужны, а ваши враги им все равно не поверят. Элберт Грин Хаббард
Свободен тот, кто может не лгать
Жизнь не станет лучше,пока люди не осознают,что умных вокруг достаточно,не хватает лишь смелых.
Смелость не всегда кричит.Иногда это тихий голос,который говорит в конце дня:"я попробую еще раз завтра."
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Только сейчас понимаю, что "Улисс" Джойса, которого я все-таки осилила в больнице, чем страшно горжусь, сделал одну абсалютно замечательную вещь в дополнение к моим восторгам. После него невероятно легко читать любую книгу. Упоительно легко. Великолепно знать, что ты поймешь там хотя бы три четверти подтекста. И не нужно перечитывать почти каждое предложение по три-семь раз, чтобы понять, о чем оно вообще, пробраться через густые дебри слов с неперивариваемыми связями, уже забыв, зачем ты это делаешь. Пока я читала "Улисса", я успела его раз шесть возненавидеть и столько е полюбить. Иногда бывали отрывки, тянущиеся пятьдесят, сто, сто сорок страниц текста, в котором каждое слово дается с трудом, но самое ужасное, что ты совершенно не понимаешь, зачем тебе эти слова. Вообще забываешь, с чего ты начал, кажется, что этот поток ассоциаций тянется какое-то безумное количество времени, что это какое-то бессмысленное, бесполезное время... Как раз времяпровождение для высокой температуры! А потом вдруг, после тысячи метров прибрежной полосы, где ноги почти по колено тонут в вязком, тяжелом песке — вода, невероятно грубокая, свежая, чистая... В этот скукоженный мир врывается другой взгляд, огромное ощущение, фантастическое понимание...
Правда потом, под конец, я увидела, что у книжки есть еще и комментарии. А начав их читать, поняла, что половину смыслов вообще не уловила. Так что дала себе твердое обещание прочитать еще раз книгу этим летом.
Но я отвлеклась. Итак, проснулось просто невероятное желание прочитать все, до чего все ника не доходили руки - потому что мало времени, а они такие больше, потому что лениво и еще тысячи причин. Это захватывает. Это счастье
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Под морем - много цитат, которые я выделила по разным причинам. Некоторые имеют архиважный смысл только для меня. Это я к тому, что читать необязательно))
читать дальше«Большинство людей не хочет плавать до того, как научится плавать». Разве это не остроумно ? Конечно, они не хотят плавать ! Ведь они созданы для суши а не для воды. И конечно, они не хотят думать; ведь они рождены для того, чтобы жить, а не для того, чтобы думать ! Ну, а кто думает, кто видит в этом главное своё дело, тот может очень в нём преуспеть, но он всё-таки путает сушу с водой, и когда-нибудь он утонет.
Кто знает другие дни, скверные, с приступами подагры или с ужасной головной болью, гнездящейся за глазными яблоками и своим дьявольским колдовством превращающей из радости в муку всякую деятельность, для которой нужны зренье и слух, или те дни духовного умирания, те черные дни пустоты и отчаяния, когда среди разоренной и высосанной акционерными обществами земли человеческий мир и так называемая культура с их лживым, дешевым, мишурным блеском то и дело вызывают у нас тошноту, а самым несносным их средоточием становится наша собственная больная душа, -- кто знает эти адские дни, тот очень доволен такими нормальными, половинчатыми днями, как сегодняшний; он благодарно сидит у теплой печки, благодарно отмечает, читая утреннюю газету, что и сегодня не вспыхнула война, не установилась новая диктатура, не вскрылось никакой особенной гадости в политике и экономике; он благодарно настраивает струны своей заржавленной лиры для сдержанного, умеренно радостного, почти веселого благодарственного псалма, которым нагоняет скуку на своего чуть приглушенного бромом половинчатого бога довольства, и в спертом воздухе этой довольной скуки, этой благодарности, болезненности они оба, половинчатый бог, клюющий носом, и половинчатый человек, с легким ужасом поющий негромкий псалом, похожи друг на друга, как близнецы. <...> Жаль было моего сегодня, всех этих бесчисленных часов, которые я потерял, которые только вытерпел, которые не принесли мне ни подарков, ни потрясений
Одиночество -- это независимость, его я хотел и его добился за долгие годы. Оно было холодным, как то холодное тихое пространство, где вращаются звезды. День прошел, как и вообще-то проходят дни, я убил, я тихо сгубил его своим примитивным и робким способом жить
А то, что в редкие мои часы радости бывает со мной, то, что для меня -- блаженство, событие, экстаз, воспарение, -- это мир признает, ищет и любит разве что в поэзии, в жизни это кажется ему сумасшедшим, и в самом деле, если мир прав, если правы эта музыка в кафе, эти массовые развлечения, эти американизированные, довольные столь малым люди, значит, не прав я, значит, я -- сумасшедший, значит, я и есть тот самый степной волк, кем я себя не раз называл, зверь, который забрел в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни воздуха.
Это было на концерте, играли прекрасную старинную музыку, и между двумя тактами пиано деревянных духовых мне вдруг снова открылась дверь в потусторонний мир, я взлетел в небеса и увидел Бога за работой, я испытал блаженную боль и больше уже ни от чего на свете не защищался, больше уже ничего не боялся на свете, всему сказал "да", отдал свое сердце всему. Я бы не описала точнее
Я зашел в это скромное заведение, здесь было убежище. Всего-навсего, правда, такое же, как на лестнице перед араукарией, здесь тоже я не находил ни родины, ни общества, а находил лишь, как зритель, тихое место перед сценой, где чужие люди играли чужие пьесы Для набожности нужно время, больше того, нужна даже независимость от времени! Нельзя быть всерьез набожной и одновременно жить в дейст-вительности, да еще и принимать ее тоже всерьез — время, деньги, бар “Одеон” и все такое.
Сонмы ангелов Джотто с маленького церковного свода в Падуе, а рядом шествовали Гамлет и Офелия в венке, прекрасные символы всех печалей и всех недоразумений мира; стоя в горящем шаре, трубил в рог воздухоплаватель Джаноццо, Аттила Шмедьцле нес в руке свою новую шляпу, Боробудурвздымал в небо гору своих изваяний. Не беда, что все эти прекрасные образы живут в тысячах других сердец, имелись еще десятки тысяч других неизвестных картин и звуков, чьей родиной, чьим видящим оком и чутким ухом была единственно моя душа. Старая, обветшавшая больничная стена, в серо-зеленых пятнах, в щелях и ссадинах которой угадывались тысячи фресок, -- кто дал ей ответ, кто впустил ее в свое сердце, кто любил ее, кто ощущал волшебство ее чахнущих красок? Старые книги монахов с мягко светящимися миниатюрами, книги немецких поэтов двухсотлетней и столетней давности, забытые их народом, все эти истрепанные, тронутые сыростью тома, печатные и рукописные страницы старинных музыкантов, плотные, желтоватые листы нотной бумаги с застывшими звуковыми виденьями -- кто слышал их умные, их лукавые и тоскующие голоса, кто пронес в себе их дух и их волшебство через другую, охладевшую к ним эпоху? Кто вспоминал о том маленьком, упрямом кипарисе на горе над Губбио, который был сломлен и расколот лавиной, но все-таки сохранил жизнь, и отрастил себе новую, пускай не столь густую вершину? Кто воздал должное рачительной хозяйке со второго этажа и ее вымытой до блеска араукарии? Кто: читал ночью над Рейном облачные письмена ползущего тумана? Степной волк. А кто искал за развалинами своей жизни расплывшийся смысл, страдал оттого, что на вид бессмысленно, жил тем, что на вид безумно, тайно уповал на откровение и близость Бога даже среди последнего сумбура и хаоса.
Поэтому мещанин по сути своей -- существо со слабым импульсом к жизни, трусливое, боящееся хоть сколько-нибудь поступиться своим "я", легко управляемое. Потому-то он и поставил на место власти -- большинство, на место силы -- закон, на место ответственности -- процедуру голосования Хотя очеловечение как цель понятнее ему, чем мещанам, он закрывает глаза и словно бы не знает, что отчаянно держаться за свое "я", отчаянно цепляться за жизнь -- это значит идти вернейшим путем к вечной смерти, тогда как умение умирать, сбрасывать оболочку, вечно поступаться своим "я" ради перемен ведет к бессмертию.
Ведь человек, одержимый Богом, вполне может одобрить преступника -- и наоборот, но оба они, да и все люди абсолютных, безоговорочных крайностей, не могут одобрить нейтральную, вялую середину, мещанство, один только юмор, великолепное изобретение тех, чей максимализм скован, кто почти трагичен, кто несчастен и при этом очень одарен, один только юмор (самое, может быть, самобытное и гениальное достижение человечества) совершает невозможное, охватывая и объединяя лучами своих призм все области человеческого естества.
Он, как и Фауст, считает, что две души -- это для одной-единственной груди уже слишком много и что они должны разорвать грудь. А это, наоборот, слишком мало, и Гарри совершает над своей бедной душой страшное насилие, пытаясь понять ее в таком примитивном изображении. Гарри, хотя он и высокообразованный человек, поступает примерно так же, как дикарь, умеющий считать только до двух. Он называет одну часть себя человеком, а другую волком и думает, что на том дело кончено и что он исчерпал себя. В "человека" он впихивает все духовное, утонченное или хотя бы культурное, что находит в себе, а в "волка" все импульсивное, дикое и хаотичное. Но в жизни все не так просто, как в наших мыслях, все не так грубо, как в нашем бедном, идиотском языке, и Гарри вдвойне обманывает себя, прибегая к этому дикарскому методу "волка". Гарри, боимся мы, относит уже к "человеку" целые области своей души, которым до человека еще далеко, а к волку такие части своей натуры, которые давно преодолели волка. Этот Степной волк должен был умереть, должен был собственноручно покончить со своей ненавистной жизнью -- или же должен был переплавиться в смертельном огне обновленной самооценки, сорвать с себя маску и двинуться в путь к новому "я". Ах, этот процесс не был мне нов и незнаком, я знал его, я уже неоднократно проходил через него, каждый раз во времена предельного отчаянья. Каждый раз в ходе этой тяжелой ломки вдребезги разбивалось мое прежнее "я", каждый раз глубинные силы растормашивали и разрушали его, каждый раз при этом какая-то заповедная и особенно любимая часть моей жизни изменяла мне и терялась.
Слушаться -- это как есть и пить: кто долго не пил и не ел, тому еда и питье дороже всего на свете.
Ведь у вас, ученых и художников, полно в головах всяких необыкновенных вещей, но вы такие же люди, как прочие, и у нас, у прочих, тоже есть в головах свои мечты и свои игры.
Был бы он поумней, он просто посмеялся бы над художником и над профессором. Был бы он сумасшедшим, он швырнул бы им в лицо ихнего Гете. А поскольку он всего-навсего маленький мальчик, он убегает домой и хочет повеситься...
Откроют, и может быть, очень скоро, что нас постоянно окружают не только теперешние, сиюминутные картины и события, -- подобно тому как музыка из Парижа и Берлина слышна теперь во Франкфурте или в Цюрихе, -- но что все когда-либо случившееся точно так же регистрируется и наличествует и что в один прекрасный день мы, наверно, услышим, с помощью или без помощи проволоки, со звуковыми помехами или без оных, как говорят царь Соломон и Вальтер фон дер Фогельвайде. И все это, как сегодня зачатки радио, будет служить людям лишь для того, чтобы убегать от себя и от своей цели, спутываясь все более густой сетью развлечений и бесполезной занятости. Я мог бы сказать самые умные и тонкие вещи о связях и причинах моего страданья, моей душевной болезни, моего помешательства, моего невроза, эта механика была мне ясна. Но нужны были не знанье, не пониманье, -- не их я так отчаянно жаждал, -- а впечатления, решенье, толчок и прыжок.
Вообще-то всем людям надо бы быть друг для друга такими зеркалами, надо бы так отвечать, так соответствовать друг другу, но такие чудаки, как ты, -- редкость и легко сбиваются на другое: они, как околдованные, ничего не могут увидеть и прочесть в чужих глазах, им ни до чего нет дела. И когда такой чудак вдруг все-таки находит лицо, которое на него действительно глядит и в котором он чует что-то похожее на ответ и родство, ну, тогда он, конечно, радуется.
Гораздо пошлее, Гарри, бороться за какое-то доброе дело, за какой-то идеал и думать, что ты обязан достигнуть его.
Но, видите ли, я музыкант, а не ученый, и я не думаю, что в музыке правота чего-то стоит. Ведь в музыке важно не то, что ты прав, что у тебя есть вкус, и образование, и все такое прочее. -- Ну да. Но что же важно? -- Важно играть, господин Галлер, играть как можно лучше, как можно больше и как можно сильнее!
Истово и деловито, тревожно и легкомысленно, умно и все-таки наобум жили эти мотыльки своей столь же ребяческой, сколь и утонченной жизнью, жили независимо, продаваясь не каждому, ожидая своей доли счастья и хорошей погоды, влюбленные в жизнь и все же привязанные к ней гораздо меньше, чем мещане, жили в постоянной готовности пойти за сказочным принцем в его замок, с постоянной, хотя и полуосознанной уверенностью в тяжелом и печальном конце.
Разве ребячески пылкая растроганность Марии американским сонгом не была таким же чистым, прекрасным, не подлежащим никаким сомнениям сопереживанием искусства, как взволнованность какого-нибудь доцента "Тристаном" или восторг дирижера при исполнении Девятой симфонии? Это счастье тоже неплодотворно. Оно делает довольным, но быть довольным -- это не по мне. Оно усыпляет Степного волка, делает его сытым. Но это не то счастье, чтобы от него умереть.
Ты прав, Степной волк, тысячу раз прав, и все же тебе не миновать гибели. Ты слишком требователен и голоден для этого простого, ленивого, непритязательного сегодняшнего мира, он отбросит тебя, у тебя на одно измерение больше, чем ему нужно. Кто хочет сегодня жить и радоваться жизни, тому нельзя быть таким человеком, как ты и я. Кто требует вместо пиликанья -- музыки, вместо удовольствия -- радости, вместо баловства -- настоящей страсти, для того этот славный наш мир -- не родина...
Вожди рьяно и успешно работают на новую войну, а мы тем временем танцуем фокстрот, зарабатываем деньги и едим шоколадки -- ведь в такое время мир должен выглядеть скромно. Будем надеяться, что другие времена были лучше и опять будут лучше, богаче, шире, глубже. Но нам это не поможет. И, может быть, так всегда было... -- Всегда так, как сегодня? -- Ну да, я этого не знаю, никто этого не знает. Да и не все ли равно? эта фраза поставила меня в тупик. И правда - не все ли равно??
Гарри, нам надо продраться через столько грязи и вздора, чтобы прийти домой! И у нас нет никого, кто бы повел нас, единственный наш вожатый -- это тоска по дому...
Здесь за плату перед благородной публикой, которая тихонько жует принесенные с собой булочки, -- в этой маленькой картинке видна была вся бросовость, вся обесцененность культуры в нашу эпоху. Господи, пускай бы уж, чтобы только предотвратить это свинство, погибли тогда, кроме египтян, и евреи, и все другие люди на свете, погибли насильственной и пристойной смертью, а не этой ужасной, мнимой и половинчатой, которой умираем сегодня мы. Право, пускай бы!
все было на одно измеренье богаче, на одно значение глубже, было игрой и символом... долгая история) Плохо, когда человечество перенапрягает разум и пытается с помощью разума привести в порядок вещи, которые разуму еще совсем недоступны. Тогда возникают разные идеалы... они чрезвычайно разумны, и все же они страшно насилуют и обирают жизнь, потому что очень уж наивно упрощают ее.
Тому, кто изведал распад своего "я", мы показываем, что куски его он всегда может в любом порядке составить заново и добиться тем самым бесконечного разнообразия в игре жизни. Как писатель создает драму из горстки фигур, так и мы строим из фигур нашего расщепленного "я" все новые группы с новыми играми и напряженностями, с вечно новыми ситуациями. знакомо, черт возьми...
Точно так же, мой дорогой, как радио в течение десяти минут бросает наобум великолепнейшую на свете музыку в самые немыслимые места, в мещанские гостиные и в чердачные каморки, меча ее своим болтающим, жрущим, зевающим, спящим абонентам, как оно крадет у музыки ее чувственную красоту, как оно портит ее, корежит, слюнит и все же не в силах окончательно убить ее дух -- точно так же и жизнь, так называемая действительность, разбрасывает без разбора великолепную вереницу картин мира, швыряет вслед за Генделем доклад о технике подчистки баланса на средних промышленных предприятиях, превращает волшебные звуки оркестра в неаппетитную слизь, неукоснительно впихивает свою технику, свое делячество, сумятицу своих нужд, свою суетность между идеей и реальностью, между оркестром и ухом. Такова, мой маленький, вся жизнь, и мы тут ничего не можем поделать, и если мы не ослы, то мы смеемся по этому поводу. А в вечности, видишь ли, времени нет, вечность - это всего-навсего мгновенье, которого как раз и хватает на шутку И все мгновенно оказалось просто. Просто - смеяться. И тогда все становится - неважным
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Ю.Шевчук "Поэт"
Выл осторожно, слушал дыханье Жизни железнодорожного цвета Ты так прекрасна, а я жаждал ответа Сколько печали несет это знанье Соль на мозоли - смешные идеи Мир тесен так, что и ты не одета Запахи пыли и крови Завета Сбросило лето, сбросило лето.
Поэты с губами на бедрах горячки Летят без разбора во все дорогое И каждую ночь, воскресая из спячки Срываются в лютое, смертное, злое Переплыли Исаакий, что лысой горою Вырос вчера и цветет между нами Спи мой гранит, я плейбоем накрою Печальную песню о Блоковской даме
Ограничены матом возможности мира И язык ни причем, здесь другие проблемы Человек в небесах - только майна и вира И тебе ни к чему звук на высшие темы Знай, что времени нет, есть безумие воли Только силой любви можно выйти за грани Перейти поле можно, лишь сдохнув от боли И закат весь в крови, и рассвет этот ранен
Он свернул горизонт, он прокрался веками В снов твоих семя, в снов твоих горло Он кидался стихами о Блоковской даме Так чтоб проперло Пел что времени нет для любви и печали Пел что времени нет для тоски и для боя И не важно, что черти по трубам вкачали Вскрыл потоки сознанья он бритвой-рукою И упал лицом в Правду, и пытался подняться Если ты не поможешь, он не выйдет из драки Но на сердце твоем надпись - не прислоняться Он глупее поднявшейся в космос собаки Он рефлексы свои как катетер срывает Он вдохнул стратосферу и горит как комета И от боли, отчаяния, ярости лает На звезду, исхлеставшую ветками света...
Дорога бескрайняя эта Дорога без ответа... Дорога в безумное это Дорога без ответа... Дорога в бесконечное это Дорога без ответа...
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Может быть, придет время, и я перестану искать. Искать слова и движения, друзей и наставников, правду и истину, законы и исключения. Может быть, когда-нибудь я успокоюсь и вздохну просто и глубоко, без этого маленького комочка нерва под горлом. Без вечного сомнения, а вдруг я снова ошиблась. Без мучительных выуживаний ошибок. Без переделов и метаний.
Придет время. И это будет означать одно из двух – или у меня есть или все, или ничего. В любом случае тогда измерения сольются в одно, и будет только неподвижность. И вечная улыбка.
А пока есть боль и счастье. Одиночество и единочество. Дождь. И густые капли времени, сомнений, ощущений одна за одной летят вниз, скользят по плечам, впитываются в кожу. И я стою, зажмурясь и раскинув руки, под этим дождем, на остром осколке бытия, и вечный мороз увивается кругом.
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
11 апреля 18:53 Больше всего на свете сейчас хочу. Прохладная ночь и дождь. Морось или ливень – это не так уж важно. Главное – мокрый, сплошной, тяжелый ночной дождь. Мокрые тротуары и промокшие сапожки. Чтобы волосы тяжелые от воды и пахли дождем. И где-нибудь – неважно – далеко – на окраине города, где широкие проспекты и длинные поребрики, где чужой город и я чужая, но мы схлестываемся, как два единочества и дышим в резонанс. И идти шаг за шагом, улица за улицей, вперед, без телефона, сумки, шляпы, только с воздушным шарфом в руках, до абсолюта одной, забыв о существовании дома и близких, и все вокруг – только тени теней, да ветер. Пространство капает на ладони, и весь мир – это я. Я растворяюсь в нем и становлюсь им. На колени на тротуар. Провести ладонью по шершавому нёбу города. Руки дрожат от волнения. Так – вечность, а потом – дальше, идти; идти и не останавливаться. Дождь материализуется в свете фонарей и снова исчезает. Немного сойти с ума, ум не в состоянии охватить столько. Часы. Оконеченные часы. Скоро откроется метро. Растяни эту ночь… Ночь скрипит и не дается. Целомудренная шлюха, сегодня ты моя, слышишь? И потом, предчувствием утра, прочь с дороги. В какой-нибудь накуренный бар, до рассвета – только час. Сидеть в углу, смотреть на лица, пить что-то из высокой кружки. Дым и полутьма. Пьяный вой из противоположного угла. Уставший бармен. Густое, едкое тепло. Отрешенность. Наслаждение. А потом – желтый свет по облакам. И, широко распахнув дверь, выйти в утреннюю чистоту улиц. Новый день. И горло перехватывает от красоты, полноты и свободы…
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
После каникул в больнице дом встретил меня полным отсутствием отопления и горячей воды. Конечно, дома и стены помогают, но как-то хотелось бы, чтобы они еще и грели немного. Так что сегодня с утра пораньше я тихой сапой сбежала из своего холодного обиталища куда подальше. Если быть более точной - в универ.
Первая вещь, которая меня поразила - это солнце. Ложилась я в больницу аж две недели назад, когда это чудесное явление природы довольно-таки брезгливо относилось к нашему холодному и запачканному комьями грязеподобных ошметков снега городу. А уж встретиться с ним по пути на первую пару так близко - это вообще было на грани фантастики. В общем, день начался на ура.
Дальнейшим номером программы была поездка на автобусе. Дело в том, что за почти год моей учебы в СПбГУ я впервые до него ехала. Ну, люблю я пешком ходить, благо, всего полчаса трачу. Итак, автобус был замечателен. Я вообще обожаю автобусы, и даже взаимно. То есть почти всегда когда я куда-то хочу попасть, нам оказывается по пути с каким-нибудь из этих прекрасных экземпляров наземного транспорта. Больше автобусов я люблю только трамваи, которые вообще вызывают у меня щенячий восторг по причине практически полного их отсутствия в местах моего обитания.
Далее были удивительно солнечные пары с милыми людьми вокруг, диспутами в столовой на тему Великого Поста, больниц и еще чего-то там. Был очаровательный капучино в моей пиццерии в гордом одиночестве, по которому (кофе) я так соскучилась ие, и спокойное созерцание окружающего. Замечательное понимание, которое неожиданно пришло в голову и подняло настроение до заоблачных высей. Бумажные журавлики на зарубежке по заявкам однокурсниц и их восхищенные тихие визги "ой, он крыльями машет!", "а можно я его себе оставлю?"... Болтовня с Микой на солнечной чистой кухне. Прогулка по любимой Пряжке на закате и с фотоаппаратом. И - внимание - известие о счастливом и, главное, бесплатном избавлении моего горячо любимого ноутбука от печатных глюков. Все, не отвертится теперь от моей графомании!
На радостях я купила себе коробку чая и банку морской капусты. Счастье есть, господа!
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
11 апреля 17:41
Господи, как это восхитительно, ноюще, тяжело и сладко – читать Гессе. Читать и видеть себя в каждом слове, чувствовать каждое слово, вспоминать и снова жить. Руки дрожат мелкой дрожью, меня бросает в жар. Нет, я не больна. Вернее, больна неизлечимо, потому что сама дотошно холю свою болезнь. Впрочем, это всего лишь лесть себе. Но это не имеет значения, ничуть. Голова слегка кружится от мощного переживания Степного Волка. Насквозь. Слишком обо мне. О том человеке, который дышит во мне. О моем любимце. Я его так люблю, что прячу. Я боюсь за него. Он странный. Редко выпускаю, и тогда… Не знаю, счастье ли это, наверное нет, но это всегда сильно. Это лучше, чем счастье. Больно или пьяняще – неважно. Гессе уже все об этом написал. Он знал. Зачем что-то пытаться писать, выплевывать на ровный монитор обрывки ощущений, если Он уже все написал, он уже все пережил? Я получаю от этой книги практически физическое… нет, не удовлетворение, и даже не удовольствие. Физическое наслаждение. Азъ, эпсилонт, ово…
2:06 Это непостижимо. Я покорена Гессе, покорена до глубин, полностью, до дна. Как за всю жизнь была и есть покорена всего одним человеком – Ольгой Александровной. Или даже глубже. Никогда раньше со мной не происходило такого. Несколько лет назад было нечто похожее, когда я читала Карнеги. Это было абсолютно рациональное, в отличие от сегодняшнего, понимание и приятие, но похожесть была в том, что с вороха бумажных страниц мне говорили все, что я и так знала и чувствовала, но все никак не могла собрать воедино, выстроить красивую и логичную картину. Тогда мне говорили о людях вокруг и через них - о себе. Сегодня Он говорит мне обо мне. В каждой фразе, в каждой строчке я вижу себя, вижу так глубоко, что это пугает. Никогда я не писала об этом, никому не пыталась объяснить, зная, что не получится, и вдруг – читаю. Без этого ужасного схлестывания точек зрения, взгляд сверху, полный и глубокий. Сегодня Гессе – моя религия. Как когда-то были и христианское миропонимание, и Достоевский, и японский менталитет, и тот же Карнеги, и философия постмодерна, и другие вещи. Потом они поглощались мной, перерабатывались и оставались в переработанном виде уже навсегда. Хотя не знаю, мне кажется, что это сильнее. Я не помню, такой мощнейшей работы чувства и мысли, сплошным потоком, даже лекции Ольги Александровны – чуть более разведенная квинтэссенция. И слава Богу, такой сгусток – слишком сильно для меня. Ведь даже после них я частенько выхожу во всех смыслах обессиленной. Проживать физически и эмоционально на пике, в каком-то бешеном восторге понимания… меня до сих пор колотит, но я чувствую себя выжатой до последнего микрона. У меня совсем нет сил, я физически не могу прочитать больше ни страницы. Это невыносимо, это всего лишь мне снится, правда? Невыносимо… ___ 12 апреля 14:37
Сегодня. Сначала мне было немного дико и смешно, и глупо от себя, от вчерашнего катарсиса, от прерывистого дыхания, от бессонной ночи, от откровения… Я снова взяла в руки книгу. Мне теперь не нравилась Гермина, меня раздражало ее дешевое кокетство и манера общения, раздражали шероховатости перевода, раздражало, что она меняет его. Непонятно и глупо, волку – волчье, мне не нравилось, что он слушается. Хотя я понимала его, боги, как же глубоко я чувствовала все, что чувствовал он, как мне знакомы были мысли и рассуждения, и его отвращение, понимала и эту его жажду слушаться, беспрекословно исполнять, жажду, которая до сих пор прочно связывает и меня саму с одним человеком. И понемногу меня снова затягивало в головокружительный омут Степного волка, и я снова отдавалась книге до конца, следя за страницами в страхе, что она скоро кончится. Я не знаю, что добавить ко вчерашнему. Я могу это только станцевать, да и то скорее в воображении. Я еще не знаю, как отнестись к финалу. Мне нужно пережить это еще раз. Когда-нибудь. Позже.
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Прошло почти две недели жизни в другом измерении. Я мало говорю, пью очень крепкий чай, кутаюсь в темные палантины. С искренним непониманием смотрю на людей, которые почему-то со мной хотят общаться, читают мой бред и интересуются здоровьем. Температура так и не спадает. Перечитываю «Степного волка» второй раз. Забываю о существовании людей вокруг. Развлекаюсь постройкой и разрушением теорий. Не могу и не хочу находить темы для разговоров. Быстро устаю и меняю точки зрения. Бесцельно брожу по квартире. Ссорюсь с отцом. Не ощущаю времени. По-моему, что-то со мной не так, вам не кажется?
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
13 апр. 09 г. 15:33 Я перечитываю то, что писала неделю назад. Такое ощущение, что прошло года четыре, не меньше. Я не узнаю своих слов, я не помню этих эмоций. Еще мне кажется безумно глупыми мои обиды на друзей, что они не приехали навестить меня, вообще все, что было связано с окружающими. Я опять ощущаю это толстенное стекло между мной и остальными. И мне оно страшно нравится. Единочество II. Живой. Отчуждение. Ничто не проходит бесследно. Круг снова замкнулся. На новом витке, в страшном разрыве от предыдущего, но время все-таки закольцевалось. И это хорошо
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
11 апр. 09 г. Живот разболелся, сижу и изучаю противоположную стенку. Свет падает от окна, и по диагонали от подоконника к левому верхнему углу ее цвет меняется от почти что белого до темно-бежевого с розоватым отливом. А какого цвета она на самом деле? Того, что посередине? Не пойдет. Странно ощущать себя в мире оптических иллюзий, не правда ли? Может быть, все, что есть – это осколок моего сознания, плывущий в пустоте бесконечности. А, может, он и сам есть – пустота бесконечности. Отец, сын и дух в едином ничто. Муж и любовник, враг и мать… Все едино в небытие… Пойду лучше спать…
0:45
Небо подсвечено по горизонту оранжевым маревом. Окольцовано светом. Расписано четкими чирками деревьев. Говорят, менталитет человека формируется ландшафтом, который он видит изо дня в день. А какой, интересно, менталитет выглядит черной сеткой на оранжевом мареве? Как будто пространство расползается и эти вьющиеся линии – зияющая через трещины неизвестность. Пустота, что вернее. Трещины ползут вверх. Скоро осыплется небо. Странно экспериментировать с миром, не правда ли? Дух захватывает. В темном тюремном окне напротив слепо моргает экран телевизора. Для кого-то - сосредоточие жизни. Жизнь в формате тридцать на сорок. В три цвета. Значит, жизнь этого зека ровным счетом ничем не отличается от жизни среднестатистического обывателя. Разве что у него точно нет секса в дополнение к чудо-экрану. Ну, и пива, наверное. В городе миллионы окон сейчас бликуют от таких же экранов. Красный, синий, белый. Город заключенных. Город мертвых. Город шкур. А больничный подоконник ровным счетом ничем не отличается от всех других подоконников мира. Разве что небо трескается. И собаки на зоне лают. Донести тишь… Мой ангел шелестит крылом. Улыбаюсь.
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
6 апреля 23:58
Только что звонила Мика. Вернее, позвонила я ей на этот раз и позвонила полтора часа назад, но это неважно. Она мне снова читала сказку. Это я ее попросила. Вторую главу этой милой, доброй сказки, совсем детской, совсем родной. Она читала, а я… А я плакала. Беззвучно, светло, с улыбкой. От сознания того, что я могу просто слушать, не оценивая и не ловя переигрыши и интонации, не думая, что я прочитала бы ее лучше, не завидуя, что это я ее слушаю, а не она меня. Просто слушала, как слушают дети сказочников, слушала, и жила в этой книге. Я видела блеск глаз Эрика и нарисованных драконов, обеденные салфетки и теплокоричневые плотные шторы на окнах смежной комнаты (они обязательно теплокоричневые и обязательно шторы), а еще посуда на том подносе – она же была из красного стекла, я точно видела… Эта бесхитростная вещь – без модерна и постмодерна, без перетасованных связей и новых картин… Из тех, глядя на которые, я гордо фыркаю и не называю литературой. Ах нет, простите, я лучше Кобе Абе почитаю. Абе – это восхитительно. Но это тоже иногда нужно. Очень-очень ограниченными дозами, но нужно. Именно так, и никак иначе. Теплокоричневые шторы. А еще этот мальчишка – Эрик, это ведь и я. С моим неверием в хеппи-энды, бескорыстность, доброту… С моим вечным недоверием к людям. Нет-нет, только до этой улицы. Даже не до двери моего дома. Никогда. Дом – это святое. И на сердце – надпись «не прислоняться». При том, что во мне ведь это все есть. Но я, как дотошный патологоанатом, умею раскопать подсознательные взаимосвязи и закономерности того, что потом окрестят добром. И добраться до животных, инстинктивных глубин – откуда все, на самом-то деле, и идет. Но это ведь, в сущности, неважно. Если раздроблять движение на составляющие, надо потом только не забыть его собрать и вдохнуть в него эмоцию. Я забываю про это. И – да. Я верю. Пусть и в любом споре я докажу вам только обратное. Но на самом деле я верю на нелогическом уровне в те самые громкие и красивые слова. Я ведь тоже – громкое красивое слово. Мне нужно идти читать, а то я не успею и половины Улисса. Вы меня поняли. И неважно, что аналитикой я с собой не согласна. Оно было, но уснуло. А год назад стало просыпаться – шажок, другой, третий… Вы видите, оно сейчас смотрит на монитор совсем открывшимися глазками и со счастливой улыбкой?
Inside and Up | Умирая, сжимал в руке самое дорогое: флейту и запас дров
Вот и все, дома. Грустно было уезжать. Мне было хорошо в больнице. Думать, читать. Почти дочитала Улисса, разложила все в голове по полочкам. Еще наблюдать за сокамерниками своими. За этими странными людьми с женскими романами в руках, с болтовней, с сериалами, словно совсем из другого мира. И состояние непереходящей температуры и кружащейся головы меняет, по правде говоря, мир вокруг довольно ощутимо. На меня смотрели, как на инопланетянку, с моими толстыми бредовыми книжками, странными фильмами, занятиями хореографией по вечерам, жизнерадостностью, аппетитом даже к столовой еде и часовыми печатными сеансами. Но любили, как ни странно. Хорошо, что это было, и было именно так. А теперь пора включаться в жизнь обратно...
Вчера я обнаружила, что никогда, оказывается, не болела гриппом. Обнаружила самым простым путем - заболев им. Оказалось, что грипп - это такая штука, когда температура полощется где-то у 39,5, горло болит до слез и бесцеремонно игнорирует все лекарства, полоскалки, фрукты и тому подобные ухищрения, а по сравнению с дорогой от комнаты до кухни путь на Голгофу кажется возней в песочнице. Еще обнаружилось, что спать можно действительно сутками. Потому что я как приплелась вчера домой в три часа дня, так и сплю. время от времени меня тормошат пить лекарства и чай. Хм... А вот за последнее время от гриппа в Питере скончалось четыре человека.. Шутки шутками, но когда ты лежишь с температурой 40 в темной комнате с компрессом на голове, родители по обе стороны кровати держат тебя за руки, а ты не можешь даже пошевелиться, это наводит на мысли о вечном!))
5 апреля.
На третий день ко мне прискакала скорая и с формулировкой "девушка в любой момент может задохнуться, и мы ничего не успеем сделать", перебросила меня в больницу. Мама в истерике, я ее успокаиваю. В общем, весело живем. Оказалось, кстати, что никакой у меня не грипп, а гортанная ангина с каким-то там абсцессом почему-то слева, осложненная ОРВИ и еще одной языколомной ерундой. Вот такие пироги с котятами... _______
Шуршат тапки. Фурацилин в большой белой канистре, литров десять. Холодный. Я его все время проливаю – дурацкая привычка. Я вообще все всегда переливаю так, что полстола залито. Светло и чисто. Тоненькие трещинки кокетливо разукрашивают стены. Все пронумеровано и расставлено, гражданский долг вещей выполнен. Одеяло 28/30, тумбочка 03210710. И не поспоришь. Все правильно. Безразмерное время. Читай себе, пиши, думай. Хочешь – спи. Хочешь – танцуй. Хочешь – ешь, не хочешь – не ешь. Хочешь – мне без рыбы, пожалуйста. И никто не будет возражать, возмущаться… А интересно, что там с моим ноутбуком, как он поживает? Я должна была позвонить в сервис неделю назад. Вполне может быть, что его драгоценной шкурке понадобится новая материнка стоимостью в пять тысяч. А еще помазать его Lind'ом, налить Hennesy и набросить сверху пару коктейльных зонтиков. Пусть радуется. А, может, все съедет на гарантийке. Не могу понять одного: какого черта это меня не волнует?
6 апреля
Что ж, здесь уже дом. Что такое дом? Место, где тебе удобно и люди не раздражают. Я уже сделала все, чтобы мне здесь было удобно, я легко адаптируюсь под пространство и адаптирую его под себя. Этого действительно достаточно, чтобы ощущать пространство своим. Другое дело, что есть еще Наш Дом. Не приспособленное, но созданное нами пространство, любовно выпиленное из привычного. Сделанное нашими руками. Где каждая статуэтка ровно на своем месте, где собрано уникальное, нами придуманное. В таком Доме даже необязательно жить. Его достаточно просто навещать и просто знать, что он есть, существует, ждет…
22:37 За окном уже совсем темно, а у нас горит свет и шумит чайник. И уютно-уютно. Сейчас мы будем пить чай – с чем наскребем друг у друга). Невероятно хорошо. Я только что позанималась, девочки поставили мне радио на занятие, и порезала себе восхитительный салатик из огурцов с помидорами и майонезом. Это лучшая мысль родителей по моему едообеспечению: нет ничего приятнее в жизни, чем приготовить что-нибудь и торжественно это слопать. Ну, разве что еще угостить кого-нибудь. Ах да, а еще мы до этого смотрели очаровательный «Метод Хитча», очень жизнеутверждающий фильм. На тумбочке и на кровати абсолютный сваленный в кучу творческий бардак – здесь я только что растягивалась. На душе покой и уют. Я просто счастлива. Абсолютно и безразмерно. А скоро буду читать Джойса. Аррррррррррррррр……………..
7апреля
13:01 Третий день. Все уже привычно и размеренно. Время отсчитывается уколами, обедами, лекарствами… Пять раз в день – уколы, три раза – еда, восемь раз – фурацилин, четыре – микстура… Упорядоченность и какая-то осмысленность. К уколам привыкла совсем, это даже интересно – учусь абсолютно индифферентно их переносить. Уже немножко получается, да и спортивный интерес появился. Правда, ходить/сидеть/лежать страшно больно, но это состояние настолько мне привычное, что я даже и внимания особенно не обращаю. Зуб что-то разболелся. Но зато сегодня солнце. Мысли как-то совсем в голове не ходят, хочется спать. А не спится. Под соседней кроватью неслышно перекатывается пыль. Туда-сюда… Личная пустыня для той, которая хотела быть перекати-полем. Скоро придут убирать и коротким взмахом и тяжелой, холодной водой придавят к полу. Превратят в грязь. Ты больше никогда не будешь летать. Но ты об этом не думай пока. Пока у тебя есть ветер и легкость – летай, летай, ЛЕТАЙ… Мда. Температура у меня высокая, вот что я вам скажу.
19:18 В палате стало совсем холодно, даже горло снова разболелось. Как же мне заниматься сегодня, не могу же я таким холодом дышать глубоко… На пустырях вокруг нашего корпуса мокрыми ошметками пролезает зеленая трава. Садится солнце. Смотрю Микеланджело Антониони, «профессия: репортер». Тяжелый фильм. Да и мама еще тут бегала вся в ужасе, что я позаражаюсь всем от всех. Ушла совсем расстроенная. Ну как я ее могу убедить? Тяжеленький вечерок получается.
8 апреля. 19:42 Весь день солнце. И сплю я почти весь день. Люди в палате приходят и уходят. Свету выписали сегодня. Не хватает ее, как ни странно. Милая очень девушка была, хорошая. Странно: казалось бы, она на пять лет старше меня, а относилась я к ней, как к младшей. Немного покровительственно. И вот – уже нету. Поезд прошел, проводница забыла объявить станцию. Длинный прощальный гудок. Мне правда отчего-то грустно, что мы больше не увидимся. Просто уж слишком ярко видно – вот как оно бывает. Со сколькими людьми мы просто обмениваемся взглядами, а, может быть, могли бы крестить детей друг друга и плакаться об обидах мужей. Первая симпатия или антипатия – все это не то. Через симпатию не привязываются. Привязываются только информацией. Излить душу – как перелить кровь. И все, дальше никуда, дальше уже кровные сестры. «Нас столько связывает…» Девочки, не смешите, что вас связывает? Что вы хором любите Ремарка? Вас связывает потраченное друг на друга время и выговоренные друг другу слова. Вам жалко проходить такой же путь еще с кем-то. Это долго, это много сил и много повторений. Это просто нецелесообразно. О чем это я? Неважно. Знаете, что сейчас самое-пресамое важное? Что садится солнце, и там, за черными больничными деревьями и околюченными стенами тюремной, за складами, домами, пристройками, на самой вершине легкой светлой колоколенки блестит в последних лучах крест. Тонкий крест, стройный крест, ясный крест. 10апреля 12:50 Дня через три-четыре меня уже выпишут. Это грустно. Я так полюбила здесь все, да и соседки новые попались хорошие. Болтаем, смеемся, смотрим фильмы. Меня любят. Вчера так громко смеялись ночью, что нас даже успокаивать пришли. В итоге закончили день вечным заключением, что все мужики сволочи, и заснули. Ах да, еще был шедевральный поход к стоматологу. Зуб у меня разболелся очень кстати. Причем говорю я это без малейшей иронии. Дело в том, что кабинет зубного находится в другом корпусе, а значит, поход к нему предполагает прогулку по улице. Провожать меня никто не стал, сунули историю болезни, и, пробормотав что-то вроде «обойдешь здание вокруг, пойдешь вдоль забора и там рядом с двумя пятиэтажными будет двухэтажка»… Это все при том, что территория больницы по-настоящему огромная, забитая постройками и деревьями, и вообще ландшафт невменяемый. Потерялась я, естественно, едва выйдя из здания, потому что никакого забора я не увидела и куда идти тоже не представляла. Правда, оказалось, что, когда я не хочу выглядеть дурочкой, то просыпаются откуда-то даже навыки ориентирования. В общем, и здание, и нужную дверь из десятка возможных я нашла довольно быстро (оказались они минутах в десяти ходьбы), чем горжусь страшно. Врачи пожали плечами, пофыркались и послали меня на рентген, чем я и поспешила обрадовать нашего милого врача. Ах да, я же совсем забыла про него рассказать. Врач у нас молоденький и очаровательный. Так что легкий до воздушности флирт тоже подкрашивает мое замечательное существование. На рентген Андрей Александрович меня отвел под личным конвоем. О да, веселенькое место, ничего не скажешь. Какие-то жуткие приборы до потолка, темные стены, мало света. И женщины под стать. Я тут же вспомнила рассказы Магноли про вскрытия. Так вот они в моем сознании вполне подходили для снимания кожи, вытаскивания внутренностей и тому подобных вещей. На меня налетели тут же, как только Андрей Александрович вышел. Чего я сюда вообще приперлась, чего встала посередине, какого у меня мозгов хватило лечить зубы в больнице, где всякие СПИДы с гепатитами, вообще какая я кретинка и так далее в подобном духе. Правда, к моменту ухода они более менее успокоились и простились со мной даже практически радушно, потому что ничего, кроме мягкой и слегка извиняющейся улыбки, они от меня не дождались. Так что только впустую старались)